#бренер #продолжение
— интересно, что вы не упоминаете никого из акционистов, ведь вас обычно причисляют именно к ним. да, я помню, что вы не любите, когда вас так называют. расскажите, почему? чем вам не нравятся, например, арт-группа «война», pussy riot, петр павленский?
— для меня акционизм — это жанр современного искусства. это, в сущности, перформанс. акционизм вышел из галерейного и музейного перформанса. а перформанс родился как раз в 1960-е годы — в тот период, который видится мне как начало позорного процесса тотальной коммерциализации и институционализации новейшего искусства. перформанс может быть, конечно, забавным. вито аккончи и крис берден, венский акционизм — это неплохо. но документация — а художники, как правило, документировали свои перформансы — это куча окаменевшего дерьма на эстетическом погосте. мне это на фиг не нужно. что же касается дадаистов, футуристов и сюрреалистов, то у них был не перформанс, а пощечины общественному вкусу, выпады, удары, случаи, шутки... и до поры до времени это работало. вплоть до леттристов и ситуационистов. но они не были «современными художниками», они были чадами авангарда. авангард — это когда люди еще верили в перемены. что же касается группы «война», pussy riot, павленского... это все отрыжка. это все сделано для массмедиа, для менеджеров искусства, для признания, для успеха. у «войны» есть веселые акции. pussy riot для меня изначально менеджерский проект, о чем свидетельствует их нынешняя карьера на западе. а петр павленский — паникадило мировой инфосистемы. я хочу быть с мертвыми, а не с этими нынешними. и я, в отличие от нынешних, никогда не получил признание от системы. значит, мой провал, мои ошибки, мои фиаско были настоящими, а не фальшивками. вот и вcе дела.
— а с кем-то из нынешних вы бы хотели поговорить? не только с художниками, а вообще с ныне живущими.
— дело в том, денис, что я ни с кем не способен разговаривать. просто не умею. присутствие другого человека меня ошеломляет. я сижу и смотрю на его или на ее лицо, на его нос, на ее руки — и это настолько сильное впечатление, что я могу только заикаться, мямлить и нести чепуху. я почти всегда бываю околдован явлением другого, вероятно потому, что я — недоделанный примитив, варвар, туземец неизвестно какой дикой страны. поэтому я предпочитаю общаться со своими божествами — как все туземцы. ведь если вернуться на миг к моим выходкам и скандалам, то с их помощью я всегда пытался нащупать связь с моими дорогими духами, призраками, богами. когда я обосрался в московском музее перед картиной ван гога (имеется в виду акция в пушкинском музее. — прим. «холода»), или когда, вспоминая артюра кравана, вызывал на бой ельцина на лобном месте, или когда портил картину малевича, то вовсе не занимался «акционизмом», а налаживал связь с моими идеальными собеседниками. это все были самопальные ритуалы примитива. ритуал — противоположность государственных церемоний и церковных литургий. ритуал — попытка наладить прямую связь с божеством или духом предков. для чего нужна такая связь? для того, чтобы ожить: оказаться не в полицейском обществе, а в блаженном космосе. космос — это воображаемый универсум полноты бытия, где возможны триумфы воображения, экстазы и оргазмы. космос — пространство интенсивности. я неизменно пытался туда проникнуть через разные профанные щели и складки. разумеется, частенько это были совсем тщетные, щенячьи попытки, но иногда мне удавалось. и тогда я мог обниматься, целоваться, кувыркаться и трахаться со своими божествами. это и есть мое становление: становление ребенком, способным совокупиться с детским богом.а из реальных людей самая божественная встреча была у меня с жюльеном купа (поэт, активист, участник группы «тиккун» и член анархистского объединения «тарнакская девятка». обвинялся в терроризме, заговоре и саботаже. — прим. «холода»). это один из лучших мыслителей сегодня. встретив его, я увидел наивысшую интенсивность человеческого существа, пожелавшего стать богом. а еще я встретил подлинных богов во плоти в одном барселонском сквоте.
— каких богов?
— я скажу кратко и просто: божественность есть неуправляемость. это, конечно, крайне редкая вещь в сегодняшнем мире, где всем управляют финансы, новейшие технологии и их хозяева. жюльен купа принадлежит к тем немногим, кто неуправляем. это меня и поразило при встрече: абсолютная ясность в понимании того, что сейчас самое главное на свете — быть неуправляемым. и ребята в барселонском сквоте «кан-кун» тоже были неуправляемыми — благодаря тому, что сохранили в себе детство. они не были мыслителями, как жюльен купа, но не утратили детской дикарской способности безошибочно определять, где правда, а где ложь.
— вы сказали, что считаете себя не писателем, а скорее «рассказчиком баек». давайте поговорим о ваших книгах. зачем вы их пишете?
— я, действительно, никакой не писатель. рассказчик баек? да, в том смысле, что я врун. врун отличается от лжеца тем, что он не получает выгоду за свое вранье, он врет ради удовольствия. а вот лжец лжет именно ради выгоды. но, возможно, я не только врун, но еще и свидетель. концепт свидетельства разработал агамбен в книге «что остается после освенцима». свидетелем для агамбена был прежде всего примо леви, прошедший через нацистский лагерь уничтожения и выживший. но свидетелем был, например, и варлам шаламов, прошедший через гулаг. коротко говоря, свидетель — это тот, кто свидетельствует о невозможном, о том, о чем свидетельствовать нельзя: о величайшем унижении и разрушении. или, напротив, о чем-то чудесном, мессианском, божественном. в любом случае позиция свидетеля несостоятельна, и он знает об этом. потому что свидетельствовать извне нельзя: ни об экстремальном человеческом опыте, ни о божественном чуде. а те, кто были внутри опыта и чуда, погибли, сгинули, улетели. примо леви прямо говорит: лучшие погибли, остались худшие — эгоисты, коллаборационисты, изворотливые. но в то же время свидетель не может не свидетельствовать: груз воспоминаний слишком давит на него, слишком невыносим, и он должен, принужден говорить о невозможном.
— что вы думаете о своих ранних поэтических сборниках?
— они смехотворны. да и вообще: поэзия мертва. причем она не сама по себе умерла, а ее убили. в сущности, я рэпер, но только без аудитории рэпера. вообще без всякой аудитории. в лучшем случае моя аудитория — мертвые поэты, к которым я обращаюсь. то есть духи. они могут смеяться над моими виршами. я буду счастлив, если вызову у них смех.
— барбара шурц — ваш частый соавтор, иллюстратор многих ваших книг и ваше, как вы выразились в начале интервью, «любимое существо». но о ней практически нет никакой информации. расскажите о барбаре и о ваших отношениях.
— да тут, собственно, нечего рассказывать. мы с барбарой — одно. я без нее не существую и сразу погибну. мы неразлучны, как спаренные стрекозы. спим друг на друге, потом завтракаем из одной миски, потом лежим в одной кровати: я сочиняю стишки или порно-повесть, а моя забабаха в это время в ней — в моей музе, в моей эвридике, в моей богине. все рисунки рисуем вместе, дыша друг на друга. мои истории она нашептывает мне на ухо. обедаем мексиканскими лепешками и черными бобами. пьем коньяк, кофе и воду. вторую половину дня проводим на улице, пешком или на велосипедах. ходим в обнимку, как матросы. ни с кем не общаемся, кроме уличных кошек и разных насекомых. перед сном я сочиняю для нее рифмованные молитвы типа: «дорогая моя цикада, мне сегодня спать без кошмаров надо». вот так. это называется уход из морока человеческой истории в сожженные сады эдема.
— почему вы так много обращаетесь к порнографии?
— порнография — это профанация. профанация чего? прежде всего профанация метафизики, профанация божественного. в порнографии величайшее таинство — таинство соединения с божеством — дано как смехотворная или возбуждающая карикатура. это как никто понимал маркиз де сад, а потом пазолини в его величайшем шедевре, в его последнем фильме (речь о картине «сало, или 120 дней содома», до сих пор запрещенной в некоторых странах из-за сцен насилия, пыток, секса и копрофагии. — прим. «холода»). но порнография как профанное столкновение с божественным сопровождала человека с самого начала, с палеолита. а эротика — это всего лишь эстетизация порнографии, ее куртуазное замещение, то есть милая полуправда. то есть я хочу сказать, что порнография — это последняя попытка запада взглянуть в лицо бога. но вместо лица является жопа. или пупок. или ляжки. но прежде всего, конечно, вульва и фаллос. и, разумеется, гениталии даны здесь в акте совокупления, случки, коитуса, ебли, соития. но это самое соитие возможно в порнографии только как замещение: как дрочка, как онанизм, как мастурбация. потому что таинство разрушено. в незапамятные времена разрушено. потому что в лицо бога нельзя заглянуть. но тем не менее этот взгляд в божий лик может быть достигнут — через порнографию. то есть как низменная картинка, как карикатура. или через полный отказ от так называемого искусства. потому что все искусство стало замещением порнографии, то есть последней ложью и гадостью. я, конечно, предпочитаю искусству порнографию.
— как вам это интервью?
— прочитал до половины, и стало стыдно. дальше не смог читать. это все не я говорю, а машины во мне. а я на самом деле немой, глухой и безграмотный. как некоторые герои фильмов педру кошты. только я не такой мужественный, как они.